проводился не в традиции Дожа, которая была такой, какой, по крайней мере, её описывает Гибелли.

Когда в тяжёлом морском бою Зиани победил сына Барбароссы Отто, заставив его фелуки упорхнуть, как испуганных уток с озера, Его Святейшество Папа Римский, вручив ему кольцо, сказал: «Возьми это, о Зиани, и с ним вместе море, как свою невесту, и каждый год заново обручайся с ним».

Таков обычай дожей, а таков обычай Белло.

Давным-давно Доминора была окружена рифом, который расширялся пропорционально расширению военно-морских владений острова, в назначенное время охвативших всю лагуну; и это брачное кольцо окружило весь мир.

Но если море было невестой короля Белло, то оно было обручено с Адриатическим татарином; Белло в своих безумных бурных страстях часто запирал своё каноэ и вёл свои флоты через, воистину, весьма неистовую жизнь.

И враждебные предсказатели полагали, что когда-нибудь оно покинет своего старого лорда и обручится снова. Она, заметили они, уже делала авансы в направлении Вивенцы.

Но действительно, оставь она старого Белло, он немедленно бросился бы за ней со всеми своими флотами и не отдыхал бы до тех пор, пока его королева не будет возвращена.

Итак, старый викинг! Хорошо погляди на свой адмиральский катер – возможно, сухая гниль смогла разъесть его киль – и исследуй личинки древоточца в его штангах.

Без внимательного ухода распадётся любое судно; и всё же прекрасную форму можно было сохранить навсегда, и его нос сможет появляться каждую весну, как рожки оленя, если при восстановлении доска будет уложена к доске, ребро к ребру – в самом точном соответствии. Даже тогда – о Белло! – сделай себе свой катер.

Глава XLVI,

в которой Баббаланья трижды кланяется

Начало следующего утра застало нас ещё на плаву, и, уступая вполне уместному почти дремотному чувству, преобладавшему у некоторых смертных в этот час, все, кроме Медиа, долго оставались молчаливыми.

Но затем среди бесчисленных белых татарских палаток на Востоке стало заметным яркое скопление, и, словно линии копий на некоем нагорье на равнине, солнечные лучи пересекли небо. И – глядите! – посреди пламени щитов и топота десяти миллионов золотых копыт день, водружённый Султаном, подобным Ксерксу, пошёл дальше: рассвет – его штандарт, Восток и Запад – его барабаны.

– О, утренняя жизнь! – вскричал Иуми с персидским вздохом. – Был бы всё время восход солнца и вся жизнь – молодостью.

– Ах! И эти подростки плачут о молодости, – сказал Мохи, поглаживая свои косички, – как будто они носят эту бороду.

– Но это естественно, старик, – сказал Баббаланья. – Мы, мардиане, никогда не кажемся молодым нам самим, детьми – детям, зрелыми – зрелому возрасту, на что-то оглядываясь и с печалью вспоминая прошедшее. Но у детства нет сильных запахов будущего, и оно не знает прошлого; следовательно, его настоящее проходит в тумане.

– Мохи, как твой аппетит этим утром? – сказал Медиа.

– Значит, значит, вы, боги, – вздохнул Иуми, – постоянно сами себя осознаёте. Всё то, что может казаться чувством во мне самом, я не могу выразить.

– Хороший комментарий к старому Бардианне, Иуми, – сказал Баббаланья, – кто везде говорил, что ни один мардианин не может существовать без своего сердца внутри своих крепких рёбер. И действительно, гордость – или что-то сродни ей – часто проверяется чувством. Мой господин, есть такие люди, кому не нравится выглядеть сердечными людьми.

Очень верно, Баббаланья, и я предполагаю, что гордыня была в основе бессердечия, бесчувственности и цинизма твоего старого Мыслителя.

Прошу прощения, но мой господин введён в заблуждение. Бардианна нисколько не был горд; хотя у него был странный способ показать отсутствие гордости. В его эссе, названном «Мысль, сорвавшаяся с верхней губы», он рассуждает так: «Мы обнаруживаем большую часть гордыни и её греховности в том Марди, в котором мы живём; тогда как я славен тем, что наполнен до краёв ею – моей разновидностью гордости. В присутствии королей, господ, пальмовых деревьев и всех тех, кто считает себя выше меня, я стою твёрдо, как пика, не потеряв ни единого позвонка моего роста. Но, не считая никого среди мардиан моим начальником, я также не считаю никого из них моим подчинённым; следовательно, в социальном отношении я всегда готов к общению».

– Дикарь! – сказал Медиа. – Без сомнения, он сделал бы палача министром равноправия.

– В основе мы уже равны, мой досточтимый господин, – сказал Баббаланья, глубоко кланяясь. – Одним путём все мы входим в Марди, и одним путём мы уходим. Возжелав для себя ямсовых клубней, король чувствует голод так же быстро, как и клоун; и от удара по бедру, говорит старый Бардианна, он будет реветь столь же громко, как любой другой.

– Грубо сказано, Баббаланья. Ви-Ви! Мою корону! Так; теперь, Баббаланья, попробуй, если сможешь, отполируй стиль Бардианны в этом последнем высказывании твоего отца.

– Будет сделано, мой вечно благородный господин, – сказал Баббаланья с поклоном. – Теперь слова будут звучать так: по своей простой природе мардиане и возвышенные полубоги подвержены немощи; из-за боязни поражения неким острым оружием даже король временами надевает свою корону, защищаясь от будущих дротиков.

– Ха, ха! Славно сказано, Баббаланья; но я ведь предложил тебе отполировать стрелы, не обостряя их.

– Всё одно, мой трижды чтимый господин, – полировать – не значит затупить.

Глава XLVII

Баббаланья философствует, и мой господин Медиа пускает по кругу калабасы

Пауза закончилась, когда Медиа крикнул:

– Уйди, Иуми! Сожми своё вытянутое лицо.

– Как он может сделать это, мой господин, – сказал Мохи, – когда он думает о фарлонгах?

– Это призраки твоего сознания, Мохи; разве ты не видишь того, кто размышляет на планшире? И вот, менестрель, банан для твоих мыслей. Ну, скажи мне, как вы, поэты, проводите столько часов в размышлениях.

– Мой господин, это потому, что, когда мы думаем, мы мало думаем о самих себе.

– Я думал так же, – сказал Мохи, – как только я обязуюсь быть общительным с самим собой, то я немедленно бываю вынужден отбить отступление.

– Да, старик, – сказал Баббаланья, – многим из нас, мардиан, не слишком жаль самих себя. Некоторые сердца – отшельники.

– Если не о себе самом, тогда, Иуми, о чём ещё ты думаешь? – спросил Медиа.

– Мой господин, я редко думаю, – сказал Иуми. – Но в этом своём спокойствии я слышу голоса.

– Слова Баббаланьи? – сказал Медиа. – Но они не существенней твоей мечтательности. – И, сказав это, Медиа сам постепенно погрузился в мечтательность.

Остальные поступили аналогично, и скоро с очарованным взглядом все улеглись, пристально глядя друг на друга из-за той простоты, в которой оказались.

Медиа рассеял чары, позвав Ви-Ви нам прислуживать с его калабасами, чашками и нектаринами для всех присутствующих.

Следя за его кубком, Медиа медленно откинулся назад и сказал:

– Баббаланья, не прошло и десяти минут с тех пор, как все мы были в прострации; хотел бы ты теперь выйти из своего реального тела и, как дух, проследовать в некую тёмную рощу?

– Но наши лёгкие совсем не лишние, мой господин, – громко сказал Баббаланья.

– Но не наши губы, – сказал Мохи, причмокивая своим вином.

– Но мог бы ты действительно быть бестелесным здесь, в Марди; Баббаланья, как ты представил себе это? – сказал Медиа.

– Мой господин, – сказал Баббаланья через половинку нектарина, – умоляю вас, отставьте настойчивость в решении этого вопроса до окончания удовлетворения моего аппетита; поверьте мне, ни один голодный смертный не утратит способности превратиться в неощутимого.

– Всё-таки мы все, в конце концов, должны стать чистыми душами, Баббаланья, – сказал Иуми, – даже самые отвратительные.

– Да, так говорят, Иуми; но если все хамы станут бессмертными прародителями бесконечных династий бессмертных, то как же мало наших набожных патрициев примут во внимание свою великолепную судьбу, когда они ежечасно презирают товарищеские отношения с ними. И если здесь,